Васильковое поле
Семьдесят один... Годы прошли как в тумане. Пять сыновей родила, двух дочерей, а все, как чужие, - не заходят, не звонят. Если и явится кто проведать, так волком смотрит. Маруська только жалеет бабулю. Вот и вчера не забыла, поздравила и подарок принесла.
Глафира смотрела на цифры на торте – внучка постаралась в честь ее именин, и покачивала головой. Затем протянула старую костлявую, много лет не знавшую ни мыла душистого, ни белых простыней, ни тепла душевного, руку к столу и переставила свечки местами. «Семнадцать, то-то же, уже лучше», – прошипела она и вдруг заколыхалась от какого-то зловеще-неистового смеха, резко перешедшего в отчаянный не то плач, не то крик. Потом попыталась быстро покинуть полуразрушенную кухню, но колесо ее инвалидной коляски наткнулось на гору пустых бутылок из-под самогона. Глафира еще раз дернула «инвалидкой», да так, что с подоконника повалился вниз весь накопленный там годами хлам, а с ним и букетик полевых цветов, принесенных с утра маленькой Марусей.
«Вдребезги! Всё вдребезги! Вся жизнь вдребезги», – Глафиру трясло с неистовой силой. Маруська уже решила, что у бабули начался очередной приступ. Но та вдруг выдернула из букетика один василёк и застыла. Взгляд её старых выцветших глаз, некогда синих, как этот полевой цветок, устремился куда-то вдаль. Ее улыбка, больше похожая на горькую ухмылку, размножила и без того глубокие морщины на ее лице…
Глашка! Завтра жду тебя на этом же месте! – Пётр прыгнул в кабину новенького ЗИЛа, с задором посигналил, махнул рукой и скрылся за горизонтом. Словно на крыльях, мчалась она домой через васильковое поле. Густые волнистые и длинные каштановые волосы развевались на ветру. Глафира хотела поскорее обрадовать маму: Петя хочет на ней жениться! А если та даст добро, он приедет со сватами.
«Командировочный! Ты дура что ли? Какие сваты? Не пущу!» – не разделила радости дочери мать. Она свою кровинушку сама растила. Послевоенный голод, холод. А тут шофер залетный. Не такой судьбы она желала дочери. И не пустила к нему Глашку даже проститься, когда тот уезжал. Несколько вечеров девушка наблюдала через окно, как за околицей одиноко простаивал грузовик. А потом исчез из ее жизни навсегда. Глафира тогда ни единой слезы не проронила. Словно внутри у нее выключилось всё живое или отправилось на поиски утраченного счастья через васильковое поле… Да так и не вернулось.
«…Хороший зять, хозяйственный. Домище-то отгрохал и копейку в дом тащит», – не могла нахвалиться Степаном Глашкина мать. Хорошего мужа дочери нашла. Вскоре и внуки посыпались один за другим, как грецкие орехи в сентябре с дерева. Счастливая бабуля плюхнулась в эти хлопоты с головой. И хозяйство всё со скотиной и огородами на себя взвалила, лишь бы молодые жили хорошо. И всё вроде было ладно у них, даже люди завидовать стали. Но Степан стал пропадать неделями, потом и месяцами на заработках. По деревне слухи поползли, что, мол, нашел он себе забаву на другом берегу реки, там и новый дом уже строит. Тёща к нему с упреками кинулась, а он и отрицать не стал. «Как же так? Всё же так хорошо было», – причитала она.
«Это вам мамо, хорошо, – ответил Степан. – Есть хлеб, сало, молоко, есть чем хату топить. И от внуков вам радость и тепло. Только Глашка ваша каменная. Глаза у нее пустые, холодные. Не могу я больше с ней». Собрал вещи и был таков.
Кажется, Глафира даже не заметила ухода мужа. Работа была для нее отдушиной. Ей нравилось значиться в передовичках по удоям. Её портрет висел на доске почета возле районной администрации. Много тогда женихов за ее взгляд васильковый билось. А она всё на мать оглядывалась. Глашка и в колхозе ради матери осталась. Школьные учителя ей пророчили другое будущее. Бывало, выйдет отвечать на уроке – заслушаешься. Красиво так стихи декламировала. Наизусть даже прозу читала. Да, стало не узнать в ней ту девчонку. Лишь иногда содрогалась Глафира от звука проезжающего мимо грузовика. Маминой наливкой тоску зальет – и примется либо траву рвать, да так, пока кровь на руках не запечётся, либо сено вилами складывать и утрамбовывать. Потом рухнет в копну и лежит неподвижно до утренних петухов.
Детьми больше мама занималась. Глашка скупа была на ласковое слово. Не приголубит никогда, не пожалеет. Редкий случай - пошутить могла. Сыновья очень любили дни, когда мама была веселой. Но вскоре и это закончилось. Взбунтовалась Глафира. Тесно ей стало возле матери. Уехала на заработки. А через два месяца приехала не одна. «Хочешь ты или нет, Иван теперь мой муж. И дети пусть отцом его называют», – заявила она матери.
Новоиспеченный хозяин показал себя в первый же день. За праздничным обедом по случаю он с размаху врезал по рукам двухлетней дочурке, стучавшей по столу. Бабушка чудом успела убрать детские ручонки из-под его лапищ. Кстати, она первая и «отведала» его кулаков. Через месяц с переломанными ребрами забрала старших мальчиков и перебралась в пустовавший неподалеку дом. Глашка рожала ему одного за другим. Только ничего хорошего не дали они этим детям. Вечно грязные, голодные, ободранные, битые бродили те по деревне. Едва исполнялось четырнадцать – сбегали из дому, не оглядываясь. Горе-родители хорошенько закладывали за воротник. Доставалось Глафире – то одна нога в гипсе, то другая. В общем, вся жизнь под откос. После одной из очередных попоек Иван отправился в преисподнюю. Но Глафиру уже было не остановить. Подружки-пьяницы не давали ей просохнуть. Перелом шейки бедра, инсульт – всё это произошло с ней в пьяном угаре. Иногда детям удавалось ее вытащить из этой ямы, но ненадолго. Во время одного из таких вот промежутков просветления она вдруг осознала, что уже десять лет существует без мамы. Даже не помнит, как ее похоронила…
Маруся, налей водички в баночку, – попросила бабушка внучку и протянула ребенку васильки. Сама стала костылем собирать в кучу валяющиеся на полу бутылки. – Много дорог у человека. А он всё время идет по кривой. Доходит до края, до своего края и только тогда понимает, что ничего нельзя вернуть назад. Вчерашний день ушел безвозвратно, внучка. Всю жизнь я свою маму винила, что любовь мою отняла. А сама столько судеб сгубила. Собственные дети меня ненавидят. Я им противна. И я всё заслужила. Вот ты одна только и забегаешь ко мне… Неси мешок, веник, совок, Маруся, буду наводить порядок в доме.
Горы мусора выгребла из своего жилища Глафира. С трудом сняла занавески, перестирала всё белье, вымыла окна и даже двери, где смогла достать. Последний раз генеральную уборку в доме она делала в семнадцать лет, когда ждала предложения от Петра. Потом всё легло на плечи ее матери. А она… Ей было мучительно это всё вспоминать. Но мысли возвращали ее в дни, когда она была счастлива, снова и снова. Васильковое поле. Новенький ЗИЛ, и он, такой статный, с широкой белозубой улыбкой и кудрявой шевелюрой. Подхватывал на руки, кружил и мечтал, как они заживут после свадьбы. «После свадьбы… –бормотала женщина. – Ни у одного из своих детей я на свадьбе не была. Ни одного не благословила. Ни одному не помогла».
Маруся помогла бабушке перебраться на постель, укутала одеялом, а та не переставала плакать и исповедоваться не то себе самой, не то еще кому. Внучка видела ее такой впервые. Она поставила баночку с васильками на стульчике рядом с кроватью и быстро отправилась за родителями. Когда все дети Глафиры собрались у ее постели, она уже была где-то далеко-далеко: бежала по васильковому полю за отдаляющимся грузовиком.
Татьяна СЕРЁЖКИНА
